Бурый медведь обладает многими любопытными повадками и особенностями характера, на которые мало обращено внимания в литературе. Эти особенности поведения не имеют своих названий, не сформулированы, несмотря на широкую популярность этого зверя. Прежде всего надлежит отметить упрямую настойчивость, с какой медведь добивается осуществления своих планов вообще и в частности касающихся, например, добывания не только пропитания, но и незначительного количества лакомства.

Фото: slavs.org.ua

Сила, строение тела медведя и основанные на них возможности и способности зверя помогают осуществлению его планов. В местности, где растут дикие яблоки, грунта и другие фрукты, медведь, как правило, посещает плодовые участки и не только собирает упавшие плоды, но и добывает их с дерева. Он нередко пытается влезть на дерево, но этот способ мало удовлетворяет его, так как сбор плодов на гибких ветках не удается, а толстые ветви деревьев часто ломаются под его тяжестью.
о дает медведю возможность воспользоваться не столько плодами, находящимися на сломанной ветке, сколько осыпью плодов от сотрясения дерева при влезании. Обстоятельство это медведь скоро учитывает, такой рефлекс устанавливается быстро и прочно, и медведь начинает трясти дерево, стоя под градом падающих плодов.
Охотники, караулившие медведя около фруктовых деревьев, знают характерный шум от трясения медведем обвисшего плодами дерева. Шум этот схож с шумом набежавшего внезапно шквала. Подобный быстро устанавливающийся рефлекс я наблюдал на смешном примере над домашней кошкой. Остановившись в Москве в квартире, расположенной в нижнем этаже, я из окна заметил, как кошка хозяев, прыгнув со двора на наружный подоконник, чуть привстала на задние лапы, а передней несколько раз пошлепала, будто играя, деревянную ручку звонка на проволоке. Колокольчик тихо звякнул в квартире. Я пошел и открыл дверь. Кошка, мурлыкнув, спрыгнула с подоконника и вошла квартиру. На следующий день я услыхал деликатный звонок. Подойдя к окну, я увидел, что у входной двери никого не было, но на подоконнике сидела хозяйская кошка. Я стал наблюдать. Подождав с минуту, кошка снова тронула несколькими толчками ручку звонка. Колокольчик ответил. Дай, думаю, подожду открывать и понаблюдаю, что будет дальше. Дальше повторилось то же. Тогда во мне заговорила вежливость: я открыл кошке дверь. Когда я сообщил об этом пришедшей хозяйке, она подтвердила, что такое поведение кошки является обычным.
Несомненно, что когда кошка впервые покачала ручку колокольчика, она не знала о тех удобствах, которые с этим связаны.
а, по всей вероятности, тронула висящий предмет, быть может, колебавшийся от ветра, или просто нечаянно привстав и упершись передними лапами о косяк на уровне ручки звонка, чтобы вытянуться по-кошачьи, и неожиданно за окном в кухне услыхала знакомый звук колокольчика. Он давно хорошо известен был кошке по жизни в квартире: хозяйка открывала позвонку выходную дверь, а кошка пользовалась этим, чтобы выйти погулять на двор. Упрямая настойчивость медведя — одна из особенностей его характера — часто порождает при неудачах в достижении своих планов или по другому поводу вспыльчивость и раздражительность.
Эти свойства характера отчасти заставили человека преувеличивать опасность встречи с медведем. Мы знаем немало случаев, когда медведь, преимущественно летом, встречая в лесу людей, особенно женщин, собирающих грибы или ягоды, если он заметил людей раньше, чем они его, внезапно раздражается при крике, делает порывистое незначительное движение вперед, очень боясь, однако, приблизиться. Он раздражительно фыркает, глядя исподлобья, но вскоре успокаивается и медленно с опаской удаляется. Переходы от совершенно спокойного состояния к внезапной вспышке гнева замечаются и в отношениях медведей друг к другу.
С раздражительностью и вспыльчивостью связано и противоположное свойство характера — отходчивость, которая спасла не одного человека от длительных объятий медведя, предпринятых с целью самообороны.
ияние испуга в значительной мере зависит именно от того, заметило ли животное человека или другую опасность заблаговременно или внезапно — накоротке. У медведя, нарвавшегося на близкую засаду, тем более когда со стороны засады последовал выстрел, хотя и безвредный, испуг очень часто проявляется сильным поносом. Отсюда и пошло выражение «медвежья болезнь». Интересно, что столь крупное мощное животное способно к гибким и мелким движениям. Мне памятен случай, когда на лесной поляне, на опушке сидел довольно крупный медведь и, вытянув вперед одну из задних лап, нагнув любознательно голову набок, деликатно выковыривал из моховой кочки шмелиное гнездо, причем делал это когтями одной из передних лап; достав соты, он поднес их к пасти. Челюсти его заработали, и слюна выступила обильной пеной. Нельзя не отметить потребности медвежат сосать свою лапу. У взрослого медведя потребность эта, по-видимому, пропадает. В берлоге, по крайней мере, легко было бы установить такую привычку при осмотре туш убитых зверей по мокрой ослюненной шерсти. Однако этого никогда не замечалось.
Надо сказать, что медведь вообще обладает свойством обильно выделять слюну. Это замечается и при еде, особенно чего-либо лакомого, и при сосании медвежатами лапы под особое слитное урчание, как бы свидетельствующее о благодушном отдыхе. Выделение слюны весьма заметно и при проявлении ярости или вспышки гнева, но тогда слюна эта имеет вид тончайшей проволоки, длинной нити, колеблющейся в воздухе из ноздрей.
добное же выделение слюны наблюдается у домашних коров и особенно у быков. Удивительно, что медведь, пища которого складывается обычно из всего понемножку и который, следовательно, чтобы быть сытым, много времени тратит на собирание ее, способен, залегши в берлогу, оставаться в ней решительно без всякой пищи около 5 месяцев — с начала ноября по начало апреля (в средней нашей полосе). Такова приспособляемость медвежьего организма к условиям окружающей среды. Заслуживает большого внимания особая повадка медведя делать сложные петли перед тем, как залечь в берлогу. Иногда такие петли тянутся даже не один километр. Медведь для этого нередко идет по дороге, возвращается по ней, но вдруг, не оставляя у обочины дороги видимых следов, скидывается с нее широким прыжком и идет продолжительное время вдоль дороги по лесу. Встречая крупные валежные деревья, он нередко выбирает путь по ним и вдруг дает широкий прыжок в сторону, особенно по выпавшему уже снегу и скрывается в чаще. Замечена и повадка медведя пятиться некоторое расстояние. Такой способ может озадачить и опытного окладчика. Это петляние — не простое выражение только примитивного инстинкта.
В петлях медведя сквозит цель обследовать местность для подготовки выбора наиудобнейшего внезапного хода (лаза) с берлоги и для установления безопасности данного участка в момент его осмотра и для выбора самой берлоги.
рокие сложные сплетения следов в разные стороны, ход взалятки — все это говорит о действиях, имеющих целью гак или иначе скрыть точное место берлоги, где медведю приходится дремать чуть не полгода, не вставая. Это проявление не так трудно объяснить, зная, что хищные животные в особенности умеют разбираться в следах себе подобных или в следах будущей своей добычи и сами сбиваются на сложных запутанных их ходах. Целесообразность петель и путаных следов подтверждается нередкими случаями, когда раненый медведь при преследовании охотником по следу делает большую петлю и, не заканчивая ее, возвращается к своему следу, подстерегая выслеживающего охотника. Привязанность к детям и склонность защищать их от врагов после выхода семьи из берлоги выражаются у медведя очень ярко. Наоборот, проявления эти как будто совершенно отсутствуют в период берложной жизни с медвежатами.
В средней полосе медвежата родятся примерно во второй половине января и покидают вместе с медведицей берлогу к апрелю. Медведица, спугнутая с берлоги, покидает беспомощных медвежат и ни к ним, ни к берлоге не возвращается. Для иллюстрации некоторых особенностей поведения медведей приведу один случай из практики. В конце февраля стояла мягкая погода. Шел снег. На горизонте за большим озером смутно виднелась длинная полоса леса, по направлению к которому мы ехали на медвежью берлогу. Сани, наконец, остановились на лесной дороге. Кругом раскинулись большие площади смешанного леса, состоящего преимущественно из ели, березы и осины.
некоторых местах хвойный подрост стоял густой щетиной.
Мы встали на лыжи. По словам проводника до берлоги было не больше полукилометра. Идти пришлось довольно густым ельником. По слою пухлого снега лыжи скользили ходко и почти бесшумно. Спустя полчаса проводник указал мне на белевшую сквозь редколесье поляну и на видневшийся, на противоположном краю ее пень, под которым, по его словам, была расположена берлога. Приготовив ружье, я подвинулся к последнему ряду деревьев. За полянкой полукругом шла плотная заросль молодого ельника; под опушкой стоял пень с нахлобученной слоистой шапкой снега; у подножия пня находилась яма, глубиной и формой походившая на ванну. Это углубление было подернуто густой черно-бурой щетиной медвежьего меха. Медведь, вытянув шею, лежал неподвижно на животе. Снег продолжал падать. Я сделал фотографический снимок берлоги.
Медведь, конечно, почуял нас — это было заметно по его плотно прижатым ушам. Я стоял у последнего дерева перед поляной, шагах в двадцати от берлоги. Совершенно открытая, она давала возможность видеть скрытую зимнюю жизнь медведя и все детали его оригинального жилища. Вдруг на спине медведя появился медвежонок, затем другой. Медвежата затеяли возню. Один из них, с широкой головой, был одет в светло-буроватый мех, у другого шерсть была потемнее; по узкому лбу и острой морде последнего я узнал самку. У меня исчезло всякое желание разорять это медвежье гнездо.
залось совершенно бесполезным — убить целую семью зверей, не причиняющих в этой местности никакого вреда. Снег шел, но шерсть медведицы, несмотря на открытую берлогу, не была запорошена. По-видимому, это объяснялось удачным расположением берлоги по отношению к дующим ветрам.
Медвежата играли, но мать теперь еще плотнее прижала уши. Это беспокойство медведицы после появления на ее спине медвежат выражалось очень ясно: голова была совершенно неподвижна, на холке и спине опустилась шерсть. Иногда медвежата на короткое время скрывались. Тогда медведица казалась менее взволнованной. При появлении медвежат уши врастали в виски, и точно какой-то ток проходил по холке. Временами мне казалось, что медведица вот-вот мягким русачьим прыжком мигом вылетит из ямы, и Я долго стоял неподвижно, наблюдая за возней медвежат. Охотничья страсть превозмогла: я все же решил стрелять. И когда медвежата скрылись, я вскинул ружье. После выстрела осиротевшие медвежата не показывались. Мы вытащили их из берлоги и завернули в шубу. Достойно внимания и удивления, что медвежата в трескучие морозы не испытывают холода в берлоге под матерью и очень ощущают слишком низкую для них температуру теплой комнаты в 14-15 по Реомюру; даже покрытые одеялом в корзине с сеном, они начинают беспокойно ползать и жалобно рявкать, но стоит корзину с ними поставить на теплую печку, как они замолкают и крепко засыпают.
Н. Зворыкин
По материалам: piterhunt.ru

Источник: handf.mirtesen.ru

Столь дружелюбные персонажи из детских сказок медведи запоминаются как добрые, миролюбивые звери. И правда, с лисьей хитростью и волчьей кровожадностью они и рядом не стояли. Как же на самом деле? Так уж заложено природой, что первым медведь не нападает на человека. Если уж и бывают случаи, то от неосторожности или повышенного интереса к мохнатым особям. Медведь изначально боится человека, и неожиданная встреча может спровоцировать испуг, переходящий в «медвежью болезнь» — такого рода реакция организма на страх, когда при беге от причины испуга у мишки бесповоротно опустошается кишечник дабы облегчить тот самый бег. Опытные лесники во избежание таких нервных потрясений громко чем- то стучат, чтобы зверь не испугался.

Был давно такой случай, когда мужчина, через лес шедший на Крестины ребенка, повстречался с косолапым. Он оторопело попятился назад, у медведя , видать, сработал инстинкт преследования и тот начал медленно наступать. Взяв всю свою волю в кулак и вспомнив о схожести медведей и собак тем, что они чувствуют страх человека, странник просто остановился и стал ждать. Реакция последовала просто ошеломляющая- медведь подошел чуть ли не на пару метров, покрутился, с явным интересом оглядывая дяденьку и увильнул в чащу леса.

Стоит отметить такую повадку медведя, как петляние по тропинкам перед тем, как залечь в долгую спячку. То ли для того, чтобы скрыть место своего многомесячного обитания, мишка путает следы, то ли этот инстинкт другого характера, но такая ходьба по дороге с перекатами и прыжками заслуживает внимания. Сильно развит инстинкт материнства, но если медведица однажды будет испугана либо согнана с берлоги- туда к медвежатам она не вернется.

Вот, если посчастливилось встретиться с медведем, нужно вспомнить совет бывалых- просто остаться спокойным и, если есть храбрость- поговорить с ним.

Обновлено: 05/06/2014

Источник: www.bearworld.ru

   Вот вылезли на пень два зверька-полчка. В камнях запищали мыши видно, подрались. И вдруг на поляну выскочил медвежонок. Медвежонок как медвежонок: головастый, губастый, неловкий.
   Увидел медвежонок пень, взбрыкнул курдючком — и боком с подскоком прямо к нему. Полчки — в нору, да что за беда! Медвежонок хорошо помнил, какими вкусными вещами угощала его мать у каждого такого пня. Успевай только облизываться!
   Обошёл мишка пень слева — никого нет.
глянул справа — никого. Сунул нос в щель — полчками пахнет! Вылез на пень, поцарапал пень лапой. Пень как пень.
   Растерялся мишка, притих. Оглянулся кругом.
   А кругом лес. Густой. Тёмный. В лесу шорохи.
   Слез мишка с пня и потрусил дальше.
   На пути камень. Повеселел мишка: дело знакомое! Подсунул лапу под камень, упёрся, нажал плечом. Поддался камень, пискнули под ним испуганные мышенята.
   Бросил мишка камень — да обеими лапами под него. Поторопился: камень упал и придавил мишке лапу. Взвыл мишка, затряс больной лапой. Потом полизал, полизал её да и похромал дальше. Плетётся, по сторонам больше не глазеет, под ноги смотрит.
   И видит: гриб. Пуглив стал мишка. Обошёл гриб кругом. Глазами видит: гриб, можно съесть. А носом чует: плохой гриб, нельзя есть! И есть хочется… и страшно!
   Рассердился мишка — да как треснет по грибу здоровой лапой! Лопнул гриб. Пыль из него фонтаном жёлтая, едкая — прямо мишке в нос.
   Это был гриб-пыхтун. Зачихал мишка, закашлял. Потом протёр глаза, сел на задок и завыл тихо-тихонечко.
   А кто услышит? Кругом лес. Густой. Тёмный. В лесу шорохи.
   И вдруг — плюх! Лягушка! Мишка правой лапой — лягушка влево. Мишка левой лапой — лягушка вправо.
   Нацелился мишка, рванулся вперёд — и подмял лягушку под себя. Зацепил лапой, вытащил из-под брюха. Тут ему бы и съесть лягушку с аппетитом первую свою добычу.
   А ему, дурачку, только бы поиграть.
   Повалился на спину, катается с лягушкой, сопит, взвизгивает, будто его под мышками щекочут.
   То подкинет лягушку. То из лапы в лапу передаст. Играл, играл, да и потерял лягушку.
   Обнюхал траву кругом — нет лягушки. Так и брякнулся мишка на задок, разинул рот, чтоб заорать, да и остался с открытым ртом: из-за кустов на него глядела старая медведица.
   Медвежонок очень обрадовался своей мохнатой мамаше; уж она-то приласкает его и лягушку ему найдёт.
   Жалостно скуля и прихрамывая, он потрусил ей навстречу. Да вдруг получил такую затрещину, что разом сунулся носом в землю. Вот так приласкала!
   Обозлился мишка, вскинулся на дыбки, рявкнул на мать. Рявкнул и опять покатился в траву — от оплеухи.
   Видит: плохо дело! Вскочил — и бегом в кусты.
   Медведица за ним.
   Долго слышал я, как трещали сучья и как рявкал медвежонок от мамашиных затрещин.
   «Ишь как уму да осторожности его учит!» — подумал я.
   Убежали медведи, так меня и не заметили. А впрочем, кто их знает?
   Кругом лес. Густой. Тёмный. В лесу шорохи.
   Лучше уйти поскорей: ружья-то у меня нету.
   В КОЛЕЕ
   В горах есть колёсные дороги, по которым проезжают только раз в год туда и обратно.
   В середине лета заскрипят по дороге арбы. Это жители долин поднимаются в горы на сенокос. Оживают тогда пустынные горы. Звенят косы, перекликаются человеческие голоса. В небо поднимаются синие дымы костров.
   Но вот трава скошена и высушена. Обоз скрипучих арб, груженных сеном, медленно тянется вниз. Горы опять становятся пустынны и тихи. До будущего лета ни одна арба не проедет здесь.
   Весной по дорожным колеям мчатся мутные ручьи. Потом там, где бежали ручьи, потекут золотые потоки лютиков. Потом сменят их голубые ручьи незабудок. Потом по всему склону хлынут пёстрые потоки цветов самых разных. Дорога потонет в буйных волнах зелени, и только чуть приметные следы колёс напомнят о пути, проложенном человеком.
   В большую жару поднимался я по такой дороге.
   Поникли к земле травы. Блеск камней слепил глаза. И вот у самого моего сапога блеснуло что-то влажное. Росинка?.. Нет, глаз!
   И сейчас же из-под самой ноги выпорхнул жаворонок.
   Выпорхнул и упал, побежал, волоча крыло.
   Человеку давно известна эта птичья уловка: отводит!
   Посмотрел я себе под ноги и в самой колее увидел гнездо. В гнезде пять живых яичек: видно, как под тонкой скорлупой теплится маленькая жизнь.
   Сколько надо труда, забот, а может быть, и жертв, чтобы сберечь эти хрупкие скорлупки и теплом своего тела раздуть в яичках, как в чуть тлеющих угольках, искорку жизни!
   Я лёг в траву недалеко от гнезда и стал следить за жаворонком. И тут открылись мне маленькие птичьи хитрости и великая птичья любовь.
   Когда долго лежишь неподвижно, как будто растворяешься в шири зелёных гор и синего неба.
   Вот из колосков и трав высунулись два чёрных уха. А вот и вся лисичка вскинулась на дыбки. Помедлила, склонив книзу острую мордочку, и вдруг нырнула в траву, прижала там что-то обеими передними лапами и носом. Мышкует!
   Закусив мышонком, поднялась из травы, осмотрелась…
   Меня не заметила, не причуяла, будто я на самом деле растворился в воздухе. А жаворонка увидала.
   Но для лисы у жаворонка своя хитрость.
   Он смело подлетел и сел на камень у самого лисьего носа. Сидит и пёрышки чистит.
   Лиса прыг к камню. А жаворонок — порх! — и на другой.
   Лиса за ним — а он на третий.
   Крыльев-то у лисы нет, — как за ним по воздуху угнаться?
   Отвёл жаворонок так лису подальше от гнезда, поднялся повыше — и назад.
   Да вдруг кинулся за ним крылатый враг: соколок.
   Но и тут оказалась у жаворонка своя уловка. Он пал на землю и юрк мышонком под камень.
   Ловко и смело защищал жаворонок своё гнездо.
   Всё же мне подумалось: обманет человека, отведёт лису, спасётся от сокола — и всё напрасно: однажды утром заскрипят арбы, и тяжёлое колесо раздавит гнездо в колее со всеми его пятью маленькими жизнями. И весь птичий труд, все жертвы пропадут даром.
   Спустившись в долину, я часто вспоминал это обречённое птичье гнёздышко.
   Шли дни. Наливались, тяжелели травы. Перестали петь жаворонки. В горах стало необычно тихо. И в этой тишине скрип первых арб раздался особенно резко. Косари поднимались в горы.
   Ну, вот и конец птичьему домику…
   В большую жару я опять поднимался по этой дороге.
   Вот колея. Вот и место, где было гнездо. Тут я остановился и стал рассматривать вдавленные в землю соломинки и пёрышки — остатки птичьего жилья.
   И вдруг, к моей великой радости, в двух шагах от меня из травы один за другим начали выпархивать желторотые жаворонята — все пять!
   Они ещё плохо держались в воздухе: крылышки их были слабы и хвосты кургузы. Вихри и ливни грозили им бедой. В траве крались за ними лисы, а в воздухе сторожили соколки. Но теперь я был спокоен за них.
   Я знал: родители научат их всем своим хитростям, и лисам и соколкам противопоставят они свою осторожность, ловкость, полёт.
   Самого страшного они избежали — слепого колеса арбы.
   МЕДВЕЖИЙ ХАРАКТЕР
   Про волка всякий охотник скажет: умный и злой зверь. Про зайца труслив косой. Про лису — хитра.
   А вот про медведя спросишь охотников — мнутся, в затылках чешут. Нет у охотников о медведе единого мнения. Одни говорят — зол и свиреп, как волк. Другие — хитёр, как лиса. А третьи даже уверяют: трусоват мишка, что твой заяц.
   Сам я медведей на воле не встречал: случай не представился. А очень хотелось. Хотелось самому решить, какой у медведя характер.
   Случай — душа охоты. Пробирался я раз по горному склону, поросшему редкими пихтами и берёзками. И вижу: медведь! Лежит под обрывом ската на уступе в тени пихточки и спит. Близко медведь: в бинокль видно, как шевелятся от дыхания травинки у медвежьего носа. И как скачут на медвежьей шкуре весёлые солнечные зайчики.
   Но медведю меня не учуять: ветер-то дует снизу вверх. А я его наверху чую: пахнет кислятиной и нагретой мокрой шерстью.
   Я упал на землю, навёл на зверя бинокль и замер; сутки пролежу, а уж узнаю, какой он, медведь!
   Медведь спал недолго. Вот он поднял башку. Повёл носом, но ничего не учуял. Тогда потёр морду о лапу. Лапу полизал. Перевернулся на брюхо и уткнул нос в землю.
   Видно, сыт, вставать незачем. Вот лень и одолела.
   Но вдруг зверь дрогнул и зашарил носом по земле. Что-то унюхал! Мне, конечно, сверху не видно, но догадываюсь: жучок прохожий защекотал медведя по носу!
   Жучишка удирает, а медведь башку склонил набок и одним глазом на него смотрит. Отполз жук, а мишка его носом прижал и к себе пододвинул. Жук опять удирать; торопится, наверное, карабкается через разные там веточки и бугорочки. Жук карабкается, а медведь его разглядывает. Серьёзно глядит губу в трубку вытянул! Отползёт жучишка — медведь его носом назад, чтобы видней.
   Я ружьё в сторону отложил. Ни к чему оно: стрелять не сезон, а смотреть безопасно. Медведь-то, выходит, и впрямь вроде любопытной лисички! С жуком, верзила, игру затеял.
   Прижал медведь носом жука да как фыркнет! Пыль вверх, а жук так и отлетел!
   Мне жука не видно, вижу только, как медведь лапу вперёд вытянул и к себе гребанул, жука хотел подтащить. Да лапища-то здоровенная, когтищи-то что зубья у граблей, — видно, проскочил жук между когтей.
   Рассердился медведь, напрягся весь, уши насторожил. Куда и лень девалась! Лапищу во всю длину вытянул, накрыл жука да как гребнёт к себе! Только когти по камню шаркнули!
   А жучок опять между когтей! Убегает, мишке уж и лапой не достать. По земле носом шарит — жука ищет. Сердится, ворчит. Нос сморщил — клыки белые видно.
   «Эге! — думаю. — Как бы этот игрун меня не нанюхал!»
   Подтянул я к себе ружьё, курки проверил.
   Не найдёт медведь жука. Камни ворочает, топчется на одном месте и ревёт глухо, будто гром вдали. На каменную глыбу навалился, вывернул. Загрохотала глыба под уклон. А жука всё нет!
   Дыбом встала тут у зверя грива на горбу. Поднялся он на задние лапы. И вдруг заорал громко и грозно. В скалах рявкнуло эхо.
   Медведь шагнул вперёд, облапил пихточку да так её рванул, что старые шишки градом посыпались на землю. Бросил пихточку, берёзку схватил; замоталась у берёзки вершинка, как при сильном ветре.
   Бушует медведь, ревёт. Озлел — пена на морде. Свиреп, как волк!
   Я ружьё схватил, курки взвёл, за камни пригнулся: такой-то зверь кому не страшен!
   Сломал медведь берёзку. С лапы на лапу переступает, глазами ищет, что ещё схватить, сломать, опрокинуть? Прижался, как кошка. А когтищи! А силища!
   «Ещё сдуру в мою сторону бросится!» — струхнул я. Да скорей поднял вверх ружьё и выпалил из обоих стволов сразу. И тут мохнатое страшилище охнуло по-бабьи, присело да вдруг, прижав уши, дало такого стрекача, что зайцу впору!
   Вот и сам, своими глазами, видел медведя. А если кто спросит, какой же у него нрав, я, как и другие охотники, буду чесать в затылке. Кто его разберёт! То свиреп и зол, как волк, то игрив, как лиса, то труслив, как заяц.
   Но одно бесспорно: интересный зверь!
   КАРАБАШ
   Свора псов ринулась на нас с лаем и воем. Собаки мчались от кочёвки, видневшейся на горе. Кочёвка — это сарайчики, сложенные из дикого камня. Летом в них живут колхозные чабаны. Трава в предгорье летом выгорает от зноя, и чабаны перегоняют стада овец и коз на прохладные горные луга. Перегонять и пасти стада помогают чабанам собаки.
   Собачья свора развернулась в цепь.
   Впереди стаи мчал вожак — огромный пёс, жёлтый, с чёрной головой. За ним на цепи волочился и подскакивал кол. Пёс выдернул его из земли.
   На шее вожака ошейник из буйволиной кожи, утыканный железными крючьями, — местное средство от волчьих зубов.
   Стая собак весело неслась на нас. Весело, потому что псы, одуревшие от скуки, рады были вволю побрехать, поскакать и поскалить зубы на чужих людей.
   Один вожак скакал молча. Молчание его было жутко.
   Я первый раз в жизни видел такого урода. Один глаз его вытек. Зато второй горел с удвоенной яростью и злостью. Из-под разорванной губы, сросшейся бугристым рубцом, торчали белые мокрые клыки…
   Всё большое собачье тело в бороздах — будто железными граблями сдирали с него кожу. Шкура срослась, но неровно, буграми. Шерсть торчала клочьями. Пёс припадал на кривую заднюю лапу и был похож на низкозадую гиену.
   Урод не шутил. Он пригнул чёрную башку, сморщил порванные губы и оскалил клыки, примеряясь к броску.
   Я сорвал с плеча ружьё и выпалил поверх его чёрной башки. Урод шарахнулся вбок и, всё так же молча, кинулся на меня сбоку. Второй раз я выстрелить не успел. С кочёвки громко закричали; пёс с ходу, откинувшись назад, пробороздил рыхлую землю всеми четырьмя лапами. Потом, с видимой неохотой, повернул и затрусил к кочёвке. За ним повернула вся стая. С весёлым брёхом и визгом собаки понеслись к кочёвке, хватая друг друга зубами за бока.
   Я рукавом вытер пот со лба.
   Навстречу спешил старик чабан в огромной косматой папахе, с длинной палкой на плече.
   — Ну и пёс у тебя, — сказал я, — гиена бешеная!
   — Ёх, ёх, — заулыбался старик, — хорош собак. Якши Карабаш!
   Мы шли за чабаном. Чабан длинной палкой расталкивал овец. Собаки, ворча и поглядывая исподлобья, уступали нам дорогу.
   Мы нагнулись и вошли за чабаном в сарайчик старика. За ним и собаки просунули в дверь сарая мохнатые морды. Глаза их в темноте вспыхивали то зелёным, то лиловым огнём. Но мы уже не боялись: гости хозяина для собак неприкосновенны.
   Прихромал и урод. Он тоже ждал подачки. Но никто из нас не бросил ему куска. Кому приятно смотреть на злобную скотину, покрытую бугристыми шрамами и всклокоченной шерстью! К тому же чабаны остригли его овечьими ножницами, оставив на плечах львиную гриву. Своим единственным глазом пёс следил, как более счастливые попрошайки ловят куски прямо на лету.
   Скоро урод понял, что всем он тут противен, и хмуро ушёл в угол. Но и там он кому-то помешал, его ругнули, и он, хромая и поджимая хвост, выскочил во двор.
   Перед сном мы вышли покурить.
   Горы вокруг были уже тёмные. Небо на востоке — зелёное. На зелёном дрожат первые звёзды. Дрожат, будто замирают от страха на такой высоте. На заходе небо ещё оранжевое. Над всей чёрной громадой гор вознеслась сверкающая снежная вершина. Лучи солнца ещё освещают её, и она взметнулась над ночью, как язык жёлтого пламени. Над горой неподвижно повисло красное облачко.
   — Красиво! — сказал я старому чабану.
   Чабан удивлённо посмотрел на меня.
   — Зачем красиво? — ответил он. — Персик нет, кишмиш нет, барашка нет, — один снег.
   Ковыляя, к чабану подошёл пёс-урод.
   — Ну и образина! — сказал я.
   Чабан покачал головой.
   — Зачем обра-зина? — с трудом выговорил он. — Хорош собак, красивый собак!
   Теперь я удивлённо посмотрел на чабана.
   — Ты не смотри, — сказал чабан, — ты чувствуй.
   Но я ничего не почувствовал. Спорить же не хотелось. Я просто спросил, почему у собаки такие рубцы.
   Чабан поманил нас пальцем, и мы вернулись в сарай. Рассказ старика я хорошо запомнил.
   Лет пять назад на этой кочёвке у белой собаки родились щенята. Щенят утопили. Одного оставили — жёлтого с чёрной головой. Оставили и назвали Карабаш. Это значит: Чёрная башка. Черноголовый.
   И в эту же ночь на отару напал барс. Собаки в ужасе разбежались, а обезумевшие от страха овцы и козы лавиной хлынули с горы на чабанов, сбили их с ног и чуть не затоптали.
   Барс схватил ягнёнка.
   Мать Карабаша была хорошая собака. Она кинулась на барса, вцепилась ему прямо в морду, и оба — барс и собака — покатились в овраг.
   Всю ночь чабаны собирали разбежавшихся овец и коз. И всю ночь трусливо брехали собаки, повернув морды в сторону лесного оврага.
   Утром чабаны увидели: на краю оврага лежит мёртвый ягнёнок. Над ягнёнком — овца. Она нюхала и толкала его мордочкой. Вымя её набухло, и она жалобно блеяла. А на дне оврага нашли мёртвую мать Карабаша. На белую шею ей будто надели красный ошейник.
   Осиротевший щенок пищал от голода. Чабаны сунули его носом в тугое овечье вымя, — и он зачмокал. Овца задёргалась, но её придержали, и она успокоилась.
   Так Карабаш нашёл новую мать — овцу. А овца нашла нового сына.
   Овцу привязали к столбику, и щенок спал вместе с ней. Он был совсем ещё маленький и отползал от овцы только на длину своего хвостика.
   Щенок быстро рос. Скоро овцу опять пустили в стадо. Карабаш, толстый, как головка овечьего сыра, покатил за ней. Так они жили вместе — овца и собака.
   Прошло два года.
   Карабаш стал самым большим и самым сильным псом в своре. Силой и смелостью он был в свою родную мать. А от приёмной матери — овцы — он унаследовал слепую преданность стаду.
   На лето чабаны опять пригнали отары на горные луга. У овец начали родиться ягнята. Родился ягнёнок и у приёмной матери Карабаша. Карабаш до сих пор помнил свою приёмную мать и отличал её в стаде. И она позволяла ему обнюхивать своих ягнят.
   Барс не оставлял кочёвку в покое.
   Он с каждым годом всё больше узнавал человека и всё больше наглел.
   Барс напал ночью, когда ружья чабанов были для него не страшнее простой палки.
   Заблеяли, заметались в ужасе овцы, остервенело залаяли псы, со стуком покатились камни. Чабаны палили из ружей в тёмное небо и орали на все голоса.
   Утром увидали: на дне оврага лежал Карабаш. Рядом стояла овца. Жёлтая шкура пса была красной. Он лежал на брюхе, уткнув морду в лапы. Овца стояла рядом и толкала его мордочкой в бок. Под передними лапами Карабаша лежал помятый барсом ягнёнок. Он был жив, но голова его плохо держалась на тонкой шее. Пёс прикрывал его своим телом.
   Недалеко за кустом скрючился мёртвый барс. На белом горле его расплылось большое красное пятно. Он уже застыл. Карабаш был плох. Вытек глаз. Разорвана губа. Прокушена и сломана нога. Вся шкура исполосована глубокими рваными бороздами.
   Чабаны хотели пристрелить Карабаша, чтобы не мучился, но старик чабан не дал. Он взялся его выходить. Как когда-то в детстве, он стал поить его овечьим молоком. Собаки зализали ему раны. И Карабаш выжил.
   Разговоры, разговоры — нет им конца! Уж и петух прокричал. Странно слышать петушиный домашний голосок тут, среди диких гор.
   Чабан положил уголёк в самодельную трубочку и засопел.
   — Якши собак! Хорош собак! — говорил он, пуская дым и щурясь в угол, где спал обезображенный пёс.
   Карабаш спал неспокойно. Он то взвизгивал, то вдруг начинал сучить лапами. Он видел плохие сны.
   — Другие псы совсем дурной — на чикалку* брешут, — жаловался старик. — А Карабаш спит — значит, всё спокойно. Красивый собак!
   _______________
   * Ч и к а л к а — шакал (областное слово).
   Утром встали поздно. Старик чабан с собаками уже погнал стадо на выпас.
   В углу сарайчика увидели мы пятнистую барсовую шкуру. На шкуре котёнок катался — играл с ящерицей. По земляной крыше затопотала коза сухая земля посыпалась на голову.
   Мы вышли. Петушок взлетел на сарайчик, похлопал в крылья и, прокричав своё «кукареку», склонил голову набок. Он прислушивался, откуда ему ответит соперник. Соперник ответил с высоких скал. Петушок поскрёб землю коготками и закричал опять. Он так и не понял, что отвечало ему только эхо.
   Как весеннее курчавое облако, медленно ползла по гребню горы отара. Позади отары, покрикивая и посвистывая, шёл старик чабан. А впереди стада, опустив тяжёлую голову к земле, медленно брёл Карабаш.
   Против солнца было больно смотреть. Карабаш казался окружённым сиянием. Издали не видно было его страшных шрамов. И огромный пёс был похож на могучего льва.
   МЕДВЕЖЬЯ УСЛУГА
   Самое неприятное при работе в горах — туман. Нахлынут облака, затопят ущелья, выползут на хребты и закроют всё: вниз до земли, вверх до неба.
   Кажется, что весь мир утонул в глухом тумане: ни шума потоков, ни света солнца. Где право, где лево? Где север, где юг?
   Сидишь в палатке и ждёшь погоды.
   Вниз на базу спускаться не хочется: вдруг прояснит! Спускаться да подниматься непросто: на иную гору два дня на четвереньках лезешь.
   Вот так и вышло у нас однажды. На день работы осталось — нахлынул туман. День просидели — кончились консервы. На второй день — крупа. На третий доели сухари. Остались у нас только соль, перец да лавровый лист.
   А туман дразнит. Поредел, но не поднимается.
   Ждать больше невтерпёж — так есть хочется. И вниз спускаться обидно: вот-вот туман разойдётся!
   — Бери ружьё, — говорю я товарищу. — Поброди по склонам, может, подобьёшь что.
   Товарищ ушёл, а я залез в палатку и попытался заснуть. Желудок хотел обмануть. Говорят: «Кто спит, тот обедает». Но желудок в горах на чистом воздухе на обман не идёт!
   До полудня ворочался я с боку на бок. Потом встал, петь начал. «Может, — думаю, — про еду забуду».
   Забудешь тут! Не ладится песня. Вместо песни голодное ворчание выходит.
   А туман всё режё, всё режё. Уже вверху, в серой мгле, синие и жёлтые пятна проступили — значит, скоро откроются небо и солнце.
   Вот чуть видные хребты стали надвигаться со всех сторон — так всегда кажется, когда расходится туман.
   Вот и все горы видны — чистые, будто вымытые. И опять стал слышен шум потоков, и засияло солнце. Работать можно, а товарища всё нет!
   И есть так хочется, что стал я посматривать на сыромятные ремни от вьючного седла: а что, если попробовать заварить их с лавровым листом да с солью?
   На счастье, вижу: идёт товарищ. За спиной рюкзак раздулся — значит, добыл что-то. Он ещё далеко, а я кричу, выпытываю:
   — Сколько патронов выстрелил?
   Отвечает:
   — Ни одного.
   Опустились у меня руки.
   — Так что ж ты, — говорю, — мешок-то травой набил, что ли?
   — Ну да, травой, — отвечает.
   — Ага, — говорю, — очень хорошо! Добавь тогда к своей траве ремешки от седла, объедение будет.
   — И будет, даже и без ремешков.
   Посмотрел я на него: уж не спятил ли он с голода?
   Плюнул и пошёл к ручью: хоть воды напьюсь, лоб помочу.
   Одно остаётся: скорей коней вьючить — и вниз, на базу. Экая досада! И тумана нет, а спускаться придётся.
   Поднимаюсь я к палатке и вижу: товарищ раздул огонь, поставил на костёр котёл с водой, а сам режет и чистит какие-то корни и стебли; у него их полный мешок.
   — Это ты чего затеял? — спрашиваю его осторожно.
   — Борщ варю.
   — Какой борщ?
   — Медвежий.
   — Ты не шути, — тихо говорю ему. — Я голодный!
   — Тогда не кипятись, а мне помогай. Пока почистим, я тебе кое-что расскажу.
   Я подсел помогать, а он мне рассказал вот что.
   Утром в полукилометре от палатки наткнулся он на след старого медведя. След был такой свежий, что на мокрой траве висели ещё капельки грязи. Товарищ вложил в ружьё патроны с пулями и пошёл по примятой траве.
   Медведь шёл по скату, переворачивая камни, раскапывал мышиные норы и гнёзда земляных ос.
   Долго лазал товарищ по скату в тумане, распутывал медвежий след. Из сил выбился.
   Сел на камень, сорвал лопушок мягкий, как байковый, вытер лопушком пот и бросил. И вдруг видит, что рядом с его лопушком ещё сорванные лопушки валяются и измочаленные стебли-огрызки. А на огрызках и слюна зелёная не высохла. Медведь лакомился!
   Совсем близко медведь, а товарищу не до него — так есть захотел. Сломал он такой же стебель, что медведь жевал, попробовал — ничего, даже огурчиком пахнет.
   «Шут с ним, — думает, — с медведем! Где его в тумане найдёшь? Переключусь-ка я на медвежий корм, вон медведь какой с него здоровый след шапкой не закроешь!»
   Так и сделал. Найдёт огрызок, присмотрится, с какого растения, сорвёт, попробует — ничего, кисленько! — и в мешок. В одном месте корни какие-то раскопал медведь, — товарищ и корней набрал. Медведь-то старый, всё в лесу знает — всякую траву съедобную, каждый корешок. Товарищ целый мешок кореньями, щавелем да стеблями набил.
   — Сейчас такой борщ закатим — медвежий! — закончил он. И засыпал зелень в кипяток.
   «Как бы нам только, того, медвежьей болезнью не заболеть», — подумал я.
   Но всё обошлось благополучно. Борщ и действительно вышел недурной. Заправили мы его солью, листом лавровым, перчиком и ещё три тетеревиных яйца разбили.
   Медведь разорил на склоне тетёркино гнездо, а три яйца вниз скатились, он их не заметил.
   Наелись мы медвежьего борща и сразу силу почувствовали. Хоть и не медвежью силу, но достаточную для того, чтобы успеть до вечера подняться на вершину и сделать последние наблюдения.
   КРИК
   Я шёл по степи и вдруг увидал двух лис. Они как два жёлтых коромысла: спина дугой, нос и хвост к земле. Одна покрупней и с серой гривой, вторая маленькая, светло-светло-рыженькая. Кружат лисы по бурьяну за большим камнем и меня не замечают.
   Выстрелил я навскидку. Рыжая взмахнула хвостом с белым кончиком, как белым платочком, и легла на землю. Серая недоуменно подняла мордочку с серыми баками, увидела меня и не спеша потрусила в степь. За бурьяном она не заметила, что рыжая лиска осталась.
   Выстрел был удачным — одна картечина угодила лисе прямо в глаз. Зверёк был убит наповал. Ветерок гладил нежную шелковистую шёрстку.
   Обрадованный хорошим началом, я быстро связал у лисицы лапки, перекинул её через плечо и зашагал дальше.
   Но дальше мне не повезло. Зря пробродил дотемна; не только ничего не подстрелил, но и никого больше не увидел.
   Возвращался я уже ночью. Ночь была душная. Над горизонтом нависла чёрная туча, за ней метались жёлтые зарницы. Но над головой сверкал чистый и светлый Млечный Путь — как бесконечная дорога.
   Я шагал и шагал, и моя дорога на земле казалась мне такой же бесконечной, как Млечный Путь.
   Степь и ночью была полна жизни. Ухо охотника всегда настороже. Вот мягкий шорох над головой — и будто кто-то дохнул в лицо. Это над самой головой взмахнула мягкими крыльями сова. Вдруг отчаянный вскрик. Кто-то оплошал и попал кому-то в зубы.

Источник: TheLib.ru